С детства меня всегда удивляло, что многие простые и сердечно незамкнутые русские люди, услышав мое имя, запросто меня спрашивали, а как тебя звать по-русски. Поэтому как-то так сложилось, что в школе меня стали звать Ильей, а учитель химии по фамилии Федюнин (очень неприятный тип) решил проявить смекалку и политкорректность и попробовал несколько раз назвать Ильясом. Мои первые десять лет прошли в пригороде. У нас был почти деревенский дом с участком, на участке кроме огорода был небольшой сад и построенная отцом баня. Я рос очень бедовый, местом моих игр был соседний лес, несколько его гектаров, и с каждым деревом я был знаком вполне конкретно, многие из них я покорил до самой верхушки…. Среди моих предков, скорее всего, есть башкиры, которые жили на уральской земле, и бежавшие с Волги от насильственного крещения казанские татары. И про уральскую красавицу реку Уфу, протекающую в живописных местах, которые называют уральской Швейцарией (Нижнесергинский и Артинский районы), есть романтическая легенда. Прекрасная девушка по имени Уфа спасалась бегством от Ивана Грозного, но Грозный догнал ее и готов был наброситься, но небеса сжалились над бедной девушкой, и, падая, она раскинула свое полотенце, вместе с которым превратилась в реку. По русским святцам мой покровитель Еремей – я родился в день Еремея запрягальника. Это был день начала полевых работ. А фамилия философа Хайдеггера, имеющего отношение к моему призванию, переводится с немецкого «пахарь целины» (между прочим, фамилия Шварценеггер переводится как «пахарь чернозема»), а наш дом находился на улице Толмачева («Переводчикова»). Да и Еремей явно созвучен Гермесу, герменевтике, искусству толкования и перевода. Есть смешная поговорка: «Кто про что, а Ерема про баню». Хотя собственно про баню – это совсем в точку. Баня для меня священна. Место силы. Экзистенциал русско-татарской жизни, не зря Михалков еще в те времена, когда он не перестал быть художником, самые главные слова в фильме «Несколько дней из жизни Обломова» дает сказать Табакову-Обломову в бане. Всегда со мной одно из первовпечатлений: Мы с отцом (мне было лет шесть) вечером пошли в ту баню, там все, как полагается, парилка, веники, жар до костей, ты потеешь и становишься как будто легче, и воспаряешь духом, хочется задаться главными вопросами, например, как возникло все, все, все, я, человек, земля. И отец, в то время высший авторитет, как-то отвечает и удовлетворяет твою первую жажду. И вот мы выходим из бани, очень хочется пить, на улице уже темно, прохлада весеннего воздуха, пушистая верба чуть ли не по глазам, и вдруг глаз касается не верба, а свет сверху, ты поднимаешь голову, и видишь небо в звездах, и ты вдыхаешь, ты пьешь это небо, пьешь и не можешь напиться, как будто забыв о ключевой воде в сенях. И я не верю, что это моя теперешняя реконструкция моего сознания. И Канта я про звездное небо тогда не читал, вообще еще не умел читать. Теперь же я умею читать, и не на одном языке, но пить небо уже разучился. Свободен от такой жажды! Мое имя греческое, «эльфирос» означает «свободный», где отец выкопал это имя, я не представляю. То же самое означает персидско-арабское «Азат», собственно татарское «Ирек».
В первый раз в Москву я приехал из рабочего города сразу после школы – поступать в МГУ, в Институт Азии и Африки, на японское отделение, почти дипломатическое заведение. Моя наивность была беспредельна, и это притом, что у меня не было военной обязанности. Я всегда чувствовал в себе чуть ли не родство с японцами. В древних татарских словах можно найти немало параллелей с японскими корнями. По-японски Тэнгэн это просто небо, по-татарски тэнгрэ (небо как Бог). Одежда же по-татарски ки-ем , т. е. корень ки, как и в японском ки-моно. В японских фильмах и книгах мне мерещилась атмосфера татарской деревни. В 1990 же году я приехал со своим переводом Хайдеггера к Бибихину, нашему большому философу, знавшему больше десяти языков, и он меня огорошил этой темой, сначала процитировав на хорошем татарском одного из классиков татарской поэзии Дэрдменда (татарского «Тютчева»), а потом объявив о родстве тюркских языков и японского уже с позиции лингвистики. Хотя, конечно же, в татарской культуре и близко нет той японской рафинированности. Татары слишком конкретный народ, земной, чувственный, абстракции им даются тяжело, знаю по себе)). Их хтоническое, тартарское начало, слава Богу уравновешивается русской небесностью. И неслучайно, что самый «звездный» татарин – это балетный танцор, всемирно известный Рудольф Нуриев. Свобода духа через свободу движения. Как-то показывали по ТВ кусочки его монобалета. Мы всегда в своих позах и движениях фиксируемся в каких-то обычных для нас и большинства людей стереотипных точках, и постепенно, опять же удаляясь от детства, манекенизируемся. Нуриев же перенес фиксацию на точки перехода, и наблюдая за этим я как будто перестал что-либо весить и готов был лететь. Еще одно сродство татарского с японским, это музыка с доминирующей пентатоникой, хотя в японской есть полутонные или даже четвертьтонные интервалы, чего совсем не было в старинных татарских песнях. Правда, эти полутона скользящие, а несущей опорой является тот же пятиступенный лад. Вообще пентатоника вызывает у меня ощущения большей безмятежности, большей включенности в поток вещей, большего уюта что ли, из-за отсутствия секунд, малой и большой, т.е. диссонансных интервалов. По той же причине между ступенями меньше тяготения, такого, как например, Си в До в до мажоре, и значит можно бесконечно долго продолжать развитие мелодии (так же в импровизации в современном «мягком» джазе). Что касается содержания песен, так я не знаю японского, к сожалению. Татары пели в основном о родине, матери, любви, это все есть и в русских песнях, но у татар явно больше по удельному весу песен о бренности, исчезновенности всего и вся, особенно моей молодости, моей любви, моей жизни. И это понятно, конкретные земные татары конкретно же недоумевают, почему же все кончается)) И эта песня называется «Рамай», она о любви, но о любви вообще не состоявшейся или прервавшейся вечной разлукой. «Вышел я в поле, и так мне стало больно, что я свистнул, и травы засохли от этого свиста, кто же нам с тобой пожелал лютое, недоброе, чтобы наша жизнь прошла в разлуке, и пусть мы не вместе, но мы рядом росли, рядом же и положите нас в могилы…» Короче, «Тристан и Изольда» по-татарски. Или как у тех знаменитых половинок, которые ищут друг друга, как у Платона. Любовь в татарском языке удостоилась аж 5 или 6 слов, если не больше. Но одно из них известно русским через слово «яр» – овраг, крутой берег. Это «ярату» («мине сине яратам – приходи к воротам» – поговорка в соседних русских деревнях), «яру» – рубить, раскалывать, «яра» – трещина, рана, «ярым» – половина, «яр» – любимая, любимый, «яралгы» – зародыш, «яратылыш» – сотворение, «ярма» – зерно, «ярсу» – ярость, боль, «ярыш» – соревнование. Если все это свернуть по отношению к любви, то получится, «яратам» значит то, что ты мне годишься, подходишь, но так подходишь, как одна половина к другой половине.
Статьи, переводы с иностранного языка, песни, музыка, личные заметки...